Динка прощается с детством - Страница 22

– Вы приедете завтра? – с замирающим сердцем спрашивает он.

– Не знаю. Может быть, сестра… – говорит готовая провалиться сквозь землю Мышка.

Дома она машет руками и смеется:

– Ни за что больше не поеду! Мы стоим на этой почте, как два дурака, друг против друга и краснеем. Нет, ты только представь себе эту картину! Причем от смущения или еще какого-то идиотского чувства я веду себя так, что этот бедняжка вполне может предположить, что я влюблена в него!

– Да нет, он смотрит на тебя как на божество! – хохоча до слез, уверяла сестру Динка.

У Миши Жиронкина трудная жизнь. Отец его умер, когда мальчику было два года. Мать, громоздкая провинциальная дама, страстная почитательница царской фамилии, вышла замуж за начальника почты, кругленького, безликого мужичонку с увядшим бабьим лицом. Оба они, и мать и отчим, держат Мишу в ежовых рукавицах. Когда мать, шурша накрахмаленными юбками, входит в комнату, сын низко склоняется над столом, не смея поднять на нее глаза.

– Мишель! – медленно растягивая слова, говорит мать. – Я оставила тебе в кухне обед, можешь уйти на десять минут, я тебя заменю. – Она величественно усаживается за перегородкой и, опершись локтями на стол, разглядывает свои пухлые руки в кольцах. – Иди же, что ты стоишь?

– А вы уже обедали, мамаша? – робко спрашивает сын. – И папаша тоже?

– Конечно. Мы всегда в свое время обедаем. Ступай. И не забудь перекрестить лоб!

– Как можно-с! – бормочет Миша, пятясь спиной к двери.

– Обожди, – останавливая его движением руки, говорит мамаша. – Подай мне сюда стакан чаю!

– Сию секунду!

Миша мгновенно исчезает. Через минуту он приносит матери стакан чаю и тонкий ломтик лимона.

– Пожалуйте-с.

Мать благосклонно треплет его по щеке.

– Ну иди! И не вздумай греметь посудой, папаша спят!

…Однажды, приехав не вовремя, Динка присела на скамейку в палисаднике. Почта была еще закрыта, но за стеклянными половинками дверей раздавалось могучее контральто госпожи Жиронкиной:

– Ты зарабатываешь себе только на кусок черного хлеба, тебя кормит отчим. Понятно тебе это или нет?

Динка не слышала слабого возражения юноши, но вслед за ним раздалась звонкая пощечина и бушующий голос:

– Ты ножки должен целовать отчиму! Он взял тебя паршивым щенком, кормил, поил, выучил и пристроил к месту! Вон отсюда, негодная тварь! И не смей появляться в комнатах, пока не попросишь прощения у меня и у отчима!..

Динка, замерев от ужаса, прижалась к спинке скамьи. Когда почта открылась, она увидела Мишу за конторкой, очень бледного, с красным пятном на щеке. Он привычно вскочил, улыбнулся испуганной, жалкой улыбкой забитого ребенка. Динка, не зная, что сказать и чем его утешить, наклонилась к конторке:

– Вам кланяется моя сестра.

– Ваша сестра? Мне? – Родниковые глаза засияли, наполнились слезами. – Ваша сестра – ангел…

– Вы очень любите ее? – с глубокой грустью и теплым участием спросила Динка. Он вздрогнул, испугался.

– Как можно-с? Кто я такой, чтоб ее любить? Какое право я имею…

– Вы человек… У каждого человека есть право любить, – серьезно сказала Динка.

– Я не человек, я слуга. – Он немного помедлил и, бросив взгляд на царский портрет, громко добавил: – Я слуга царя и отечества.

– Вы слуга своей матери. Это она вдолбила вам в голову… – резко начала Динка.

Но Миша вскочил и, указывая на дверь, быстро зашептал:

– Тише, ради бога, тише… Если она услышит, мне конец!

– Чепуха! Чем скорей они вас выгонят, тем лучше, – шепотом сказала Динка. – Без них вы станете человеком!

– Нет, я никогда не стану человеком. Я не расплачусь с ними всю мою жизнь, они кормили меня с двух лет.

– Послушайте, Жиронкин! – строго сказала Динка. – Вы не маленький мальчик…

– Да, конечно! Мне уже двадцать, а я едва зарабатываю себе на кусок черного хлеба, я нищий, – с отчаянием прошептал Жиронкин. – Я должен быть благодарен по гроб жизни отчиму за то, что он устроил меня на это место.

– Значит, вы что-то зарабатываете?

– Очень мало. Отчим получает за меня; я не знаю сколько. Он начальник почты, он может в любой момент выгнать меня, и тогда я останусь на улице, – с горечью сказал юноша.

– Улица – это еще не самое страшное. Самое страшное – это ваша мамаша и отчим, – твердо сказала Динка.

– Ради бога… – снова взмолился Миша, оглядываясь на дверь.

– Черт с ними! – махнула рукой Динка. – Наберитесь храбрости и уходите отсюда! Я найду вам крышу над головой и работу. Мы с сестрой…

– О нет, нет… Не говорите ей обо мне. Я жалкий человек, но я никогда не приму милостыни из ее рук…

Этот разговор произошел еще прошлым летом. С тех пор, приезжая на почту, Динка часто говорила с Мишей о его матери, о его жизни с отчимом.

– Наберитесь храбрости, – твердила она, – и порвите с ними сразу. Идите к людям, на завод, на фабрику! У меня есть друг в «Арсенале». Там совсем другая жизнь! Идите к нам, ко мне, прямо ко мне! Вот вам моя рука. Я даю вам слово, что буду все время рядом, пока вы не устроитесь! – горячо убеждала она.

Миша был тронут до слез, но ни на что не решался.

– Как я приду к вам? Нахлебником к вашей маме, к вашей сестре, в чужую семью…

Сегодня Миша Жиронкин встретил Динку с радостным лицом.

– Я скоро уйду отсюда, – таинственно шепнул он. – Я нашел выход. Но пока это очень скрываю.

Динка безнадежно махнула рукой. Весной, перед самым переездом на хутор, она встретила Жиронкина около их дома.

– Вы уже переезжаете? – спросил он. – Я видел вашего Ефима.

В голосе его не было ни обычного оживления, ни радости. Динка предложила ему зайти к ним, но он куда-то спешил и отказался. И теперь, услышав, что Жиронкин уезжает на фронт, она очень удивилась.